Чтобы понять, как решить проблему, ты должен думать как проблема, жить как проблема, ты сам должен стать проблемой.
За последний год слишком много было про смерть. Чуть больше, чем год, даже.
Когда умерла бабушка, с которой я виделась по пальцам пересчитать сколько раз, не было почти ничего, кроме страха за папу. Но для него - чисто визуально - это оказалось не так страшно. Прощаться с теми, кого очень редко видишь, легче - морально уменьшаешь частотность с одного в год до нуля. И делаешь вид, что так надо.
Бабушка, которую я видела не сильно чаще раза в год, но все-таки стабильно с самого своего рождения, умерла немногим позже и очень внезапно. Когда я прощалась с ней, не было ни боли, ни страха, я только поняла, что мое детство исчезло вместе с деревянным домом, где всегда была жизнь, а теперь нет. Ее детям принять этот факт было значительно труднее, и он пришел как печать смерти над оставшейся жизнью. Я стала взрослой, они - старыми и очень смертными.
Как-то стыдно, но гораздо жестче меня оцарапала смерть народного артиста. Я впервые была на гражданской панихиде и ревела почти все время. От этой смерти было никуда не деться, потому что она превратилась в горечь и боль провожавших. Гораздо более вечный, чем маленькие, родные мне люди, артист будто был самым уязвленным этой логикой мира.
Я боюсь представить, что почувствую, когда до нуля придется снизить какую-то существенную частотность. Наверное, придумаю еще какую-нибудь психологическую обманку. Нужно гораздо более серьезное взросление, чтобы относиться к этому по-философски.
Как нарочно, биеннале в этом году посвятили бессмертию (с постоянным дискурсом о смерти, разумеется), но высокая патетика не так трогает, как личные истории, поэтому пронзительным был, пожалуй, только перформанс по итогам лаборатории, где о смерти говорили с простыми людьми. В конечном итоге, это всегда про тех, кто остается.
И понятно. Даже когда кто-то на время уходит из квартиры, где я остаюсь одна, появляется тоска. Наверное, если ее возвести в степень фатальности, получится что-то про смерть.
Когда умерла бабушка, с которой я виделась по пальцам пересчитать сколько раз, не было почти ничего, кроме страха за папу. Но для него - чисто визуально - это оказалось не так страшно. Прощаться с теми, кого очень редко видишь, легче - морально уменьшаешь частотность с одного в год до нуля. И делаешь вид, что так надо.
Бабушка, которую я видела не сильно чаще раза в год, но все-таки стабильно с самого своего рождения, умерла немногим позже и очень внезапно. Когда я прощалась с ней, не было ни боли, ни страха, я только поняла, что мое детство исчезло вместе с деревянным домом, где всегда была жизнь, а теперь нет. Ее детям принять этот факт было значительно труднее, и он пришел как печать смерти над оставшейся жизнью. Я стала взрослой, они - старыми и очень смертными.
Как-то стыдно, но гораздо жестче меня оцарапала смерть народного артиста. Я впервые была на гражданской панихиде и ревела почти все время. От этой смерти было никуда не деться, потому что она превратилась в горечь и боль провожавших. Гораздо более вечный, чем маленькие, родные мне люди, артист будто был самым уязвленным этой логикой мира.
Я боюсь представить, что почувствую, когда до нуля придется снизить какую-то существенную частотность. Наверное, придумаю еще какую-нибудь психологическую обманку. Нужно гораздо более серьезное взросление, чтобы относиться к этому по-философски.
Как нарочно, биеннале в этом году посвятили бессмертию (с постоянным дискурсом о смерти, разумеется), но высокая патетика не так трогает, как личные истории, поэтому пронзительным был, пожалуй, только перформанс по итогам лаборатории, где о смерти говорили с простыми людьми. В конечном итоге, это всегда про тех, кто остается.
И понятно. Даже когда кто-то на время уходит из квартиры, где я остаюсь одна, появляется тоска. Наверное, если ее возвести в степень фатальности, получится что-то про смерть.